|
|
Записка Пушкина царю
Почти через месяц после «аудиенции» у Николая 1 Пушкину было ведено представить императору соображения насчет народного образования. Его величество заботило, как удержать верноподданных в послушании, воздействуя на умы.
Почему именно Пушкину? Возникла необходимость обратиться к умнейшему, по словам самого императора, человеку России, притом прикосновенному к декабристам, за нестандартным, не верноподданным мнением. У него можно было кое-что почерпнуть, как и в обращениях к Николаю 1 «государственных преступников», сидевших в Петропавловской крепости.
Ординарных льстивых записок на ту же тему было в избытке. Попечитель Харьковского учебного округа Погорельский преподнес венценосцу «Исследование коренных причин происшедшим заговорам и бунтам против престола и Отечества». Заглавие соответствует содержанию. «...Нужное просвещение, – говорилось, – ...не состоит в количестве умствователей». Оно должно быть «применимо к системе правительства» и сведено к трем карательным словам: «Обуздать молодые умы!»
Единомышленник попечителя и паря, типичный «обуздыватель» граф ищейка Витте, снабдил монарха «Запиской о недостатках нынешнего воспитания российского дворянства и средствах обратить оное совершенно на пользу императорской военной и гражданской службы». Комментировать тут нечего.
Дворяне и только дворяне! «...Обучать грамоте (!) весь народ... принесло бы более вреда, нежели пользы», – поучал глава Министерства просвещения адмирал-языковед Шишков. Крепостные могли поступить в гимназию с разрешения министра просвещения. Рескрипт императора закрыл и эту щелку: крепостным возбранялось пребывать в гимназиях и университетах. Жандармский генерал-лейтенант Бенкендорф пояснил: «Не должно слишком торопиться с...просвещением, чтобы народ не стал... в уровень с монархами и не посягнул на ослабление власти».
Николай 1 не собирался высвобождать просвещение и из пут религии, но хорошо понимал, что дело обстоит из рук вон плохо. Жаловался придворному историографу: «Около меня... нет ни одного (!) человека, который бы умел писать по-русски, т.е. был бы в состоянии написать, например, манифест. А Сперанского не сегодня, так завтра, может быть, придется отправить в Петропавловскую крепость».
Ни Карамзин, ни тем более Пушкин не годились, как видно, сочинять манифесты. Оные и, в частности, манифест 13 июля 1826 года (в день казни пяти декабристов!) сочинял как раз Сперанский. Александр Сергеевич демонстративно цитирует этот манифест, утверждающий: «Не просвещению... должно приписать сие своевольство мыслей... их». Хорошо, что так. Дворянские революционеры были просвещенными людьми.
Сперанский, правильно понимавший суть просвещения, будучи в опале губернатором, с жаром взялся за организацию уездных училищ, чтобы развеять тьму на просторах родной страны. Однако вскоре понял, что даже самые образованные и честные чиновники бессильны против неисправимо порочного бюрократизма.
Так же и Пушкин порадовался однажды тому, что упомянутый уже адмирал-языковед вытеснил князя Голицына, который «усердно удушить старался просвещенье», с поста министра просвещения. Лучше не стало. Наоборот, цензура, в частности, утяжелилась, и ее прозвали «чугунной».
Вот в какую сторону намеревался двинуть просвещение Николай 1. Пушкин прекрасно это понимал. Он не только не представил во мгновение ока свои размышления, но и не ответил Бенкендорфу на переданное им повеление императора. Тот потребовал напомнить о своей воле сочинителю. Будущий шеф жандармов поторопил Александра Сергеевича, который сам, ввернул Бенкендорф, «испытал все пагубные последствия ложной системы воспитания». Прозрачный намек на обучение Пушкина в лицее, высылку из Петербурга на юг, а затем из Одессы в село Михайловское под надзор отца и настоятеля монастыря.
Пушкин неукоснительно ответил писавшему: не понял поручение Николая 1. На самом деле начал записку еще в Москве и теперь, после нагоняя, за неделю окончил в Михайловском. Поставил на последней странице свою подпись и дату – 15 ноября 1826. Отослал перебеленную копию Бенкендорфу, а не царю, далеко не сразу – через два месяца?
Записка «О народном воспитании» плохо изучена, более того – превратно истолкована. Ее заглавие и все остальное основательно продумано. Слова «о народном» выражают народные устремления Пушкина. «Воспитании» соответствует «предмету о воспитании» в письме Бенкендорфа, однако имеет противоположный смысл, в согласии с терминологией русских просветителей XVIII века, в том числе Новикова и Радищева. Они мыслили образование вольнодумно-гуманистически как «воспитание (!) ума и сердца». Четыре года спустя после записки стихотворение Пушкина «Герой», изобличающее лицемерие Николая 1, прибывшего в холерный Петербург продемонстрировать единство с народом, заканчивается так:
Оставь герою сердце! Что же
Он будет без него? Тиран!..
Николай 1 – бессердечный тиран. Таков смысл стихотворения. Пушкин и просветители противопоставляли просвещение тирании, напрямую связывали его с народной свободой. К ней ведут, скрытно сказано в записке, «обстоятельства и долговременная подготовка!» Следовательно, освобождение предшествует просвещению. Это кредо революционных французских просветителей XVIII века.
Просвещение-свобода – часть проблемы реформа-революция. Связь того и другого сквозит в записке Пушкина. Мнению Карамзина: просвещение «одно сделает все хорошее возможным» противостояли декабристы. «Одно просвещение никогда не доведет до свободы», – предупреждал Н.Тургенев в статье «Нечто о состоянии крепостных крестьян». На этом Пушкин будет стоять всю жизнь.
Уже с 1822 года он убежден: «Одно только страшное потрясение могло бы уничтожить в России закоренелое рабство...
Политическая наша свобода (!) неразлучна с освобождением крестьян...»
Стало быть, сначала свобода, потом просвещение. Об этом вновь думал Пушкин, набрасывая записку. Собственноручно нарисовал на рукописи сверлившую его мозг виселицу с пятью декабристами, а внизу вывел: «И я бы мог висеть...» Попытка «потрясения» монархии кончилась виселицей, каторгой и посылкой на войну разжалованных в рядовые дворян, шпицрутенами солдатам.
Знаменитый некогда литературовед-академик Сухомлинский подметил в своей статье «Император Николай 1 и Пушкин»: записка была «данью» и состоит из наскоро сделанных отрывочных заметок. Отрывочность и некоторая даже хаотичность, уточним, маскируют главное в ней. Акцент поставлен на только что происшедшем 14 декабря 1825 года восстании и подвергшихся репрессиям его участниках. Вот подтекст: «последние происшествия, несчастные (!) представители» которых «погибли, – сказано, – в наших глазах». На наших глазах! Не имели «средств» перебороть «необъятную силу правительства...».
Многим бросаются в нос, многих ослепляют идиомы в записке господствовавшего тогда политического жаргона: «Преступные заблуждения», «рукописные пасквили», «замыслы более или менее (!) кровавые и безумные», «соединиться с правительством в великом подвиге (!) улучшения государственных постановлений, а не препятствовать ему... безумно упорствуя в тайном недоброжелательстве», «желание усердием и искренностью оправдать высочайшие милости». Все это принималось и принимается за свидетельство лояльности, верноподданности Пушкина. Однако не какая-то вздорная мысль, «не влияние чужеземного идеологизма», но Отечественная война 1812 года прежде всего повлияла на «дух и нравы» погибших. Их «братья, друзья, товарищи (так Пушкин называл декабристов. – М.И.)... поймут необходимость...» отчаянно смелого выступления и поражения. Они-то сами знали, что их ждет.
Виртуозная иносказательность! Въедливый император не заметил здесь подтекста, как, впрочем, и вереница пушкинистов.
«Но подлежит защитить новое поколение, еще не наученное никаким опытом...», – продолжает писатель. От кого и чего защитить? От просчетов, пожалуй, и краха в будущих схватках.
«Не... воспитание, – говорится далее, – есть корень всякого (!) зла». Иначе говоря, восстания на Сенатской площади. Декабристы были отлично воспитаны. Это иллюстрируется воистину отличным примером: декабрист Н.Тургенев! Во время и после восстания находился за границей (сначала в Париже, потом Лондоне), вне досягаемости российских палачей, не явился по вызову следственной комиссии в Петербург. Заочно был приговорен к смертной казни, замененной вечной каторгой. Он отличается, дерзко сказано, непревзойденной нравственностью и просвещенностью. Притом воспитанник немецкого либерального университета. Вот вдобавок веское основание рекомендации в записке: «нет никакой надобности... запрещать воспитание заграничное»!
Таково текстуальное окружение демонстративно преподнесенной цитаты высочайшего манифеста 13 июля 1826 года. Она вставлена, чтобы открыто привести кричащую дату казни и разоблачить клевету императора на просвещеннейших людей. Будто «полузнание» и «праздность» привели к «возмущению».
Буквально вся записка пронизана вольнолюбием «друзей, товарищей, братьев». Рекомендованы ланкастерские школы взаимного обучения, заведенные после победы в Отечественной войне 1812 года среди рядовых в Париже, затем в Киеве легендарным генералом Раевским и, агитационно заостренные, в Кишиневе, в дивизии генерала-декабриста Орлова. Они «входят у нас в систему военного образования, – преувеличил Пушкин, – и, следовательно, состоят в самом лучшем порядке».
Напротив, кадетские корпуса, где, дополним, ланкастерской системы и в помине не было, «находятся в самом гнусном запущении». Пушкин осмелился предложить в них, отменяя прерогативу жандармских и прочих доносов, завести самодеятельную полицию, успешно примененную гораздо позже Макаренко в колониях беспризорников. Пусть кадеты сами наведут у себя порядок.
Дальше – больше. Пушкин требует отменить, наперекор попечителю Харьковского учебного округа, телесные наказания, которые в Лицее, заметим, отсутствовали. Физические расправы потворствуют воспитанию «палачей», которым с малолетства присваивается (превосходно сказано) «право розги и палки над солдатами». За этим стояло искоренение кулачного «права» в дивизии М. Орлова и протесты просветителей России. Просвещение – антипод насилия. Оно не терпит принуждения, тем более наказания. «...Кто поступает с детьми или учениками», как «с машинами, которые только принуждать и толкать должно... тот немного успеет...», – писал Новиков. «Если уважение к наставнику основывается только на власти и силе», если вы за всякое упущение «наказываете жестокостию», то распространите «вокруг себя страх и ужас», сделаете учеников «рабами, носящими с нетерпеливостию иго, вами на них возложенное, и они будут свергать его...» Проблема образования и принуждения, просвещения и насилия возникает из неправильных, антипедагогических взаимоотношений педагога и учеников, воспитателя и воспитуемых – взаимоотношений, сходных с крепостническими. Приказывающего и наказывающего наставника, подобного надсмотрщику, истязателю невольников-негров, делает примечание Новиков, ученики боятся и презирают. «...Если хочешь, чтобы дитя не было застенчиво, то выгони лозу из училища», – требовал Радищев. Он настаивал в Комиссии составления законов на уничтожении телесных наказаний. Ему пригрозили возвращением в Сибирь.
Пушкин ополчился, кроме того, на практику неизбывных преследований за чтение и распространение «возмутительных» рукописей. Подобное чтение и литературное творчество процветало в Лицее, откуда вышли друзья-приятели писателя, декабристы Пущин и Кюхельбекер.
Филиппика против преследования за чтение и распространение противостояла пространному доносу «Нечто о Царскосельском Лицее и духе оного» Фаддея Булгарина, за который доносителя приняли, по ходатайству Бенкендорфа и распоряжению Николая 1, не куда-нибудь, а на службу в Министерство просвещения. Новоявленный просвещенец уверял, что «либерализм укоренился в лицее в самом мерзком виде», и советовал «взял» на учет всех людей с лицейским духом», т.е. в том числе Пушкина.
Он не опровергает Булгарина. Боже упаси! Однако считает необходимым «продлить» обучение в «мерзком» Лицее, пансионах и гимназиях. Более того, в унисон с доносчиком порицает, кажется, литературную самодеятельность «во всех почти училищах». Дети «составляют общества, даже печатают свои сочинения в светских журналах. Все это отвлекает от учения... ограничивает идеи, и без того слишком у нас ограниченные». Последнее – ключ к нарочитому, несомненно, осуждению кружков любителей словесности и тщеславного стремления учеников к публикациям, приноровленным, само собой, к «ограниченным» идеям, говоря попросту, цензуре и редакционным установкам того времени. Раннее творчество, по собственному опыту Пушкина, действительно отвлекало от учебы, главное, официозно стандартизировало мышление и творчество. Заказное лицейское послание «Александру 1» (осень 1815), напечатанное без ведома юноши, притом под казенным заголовком «На возвращение государя императора из Парижа в 1815 г.», характеризовало монарха так: «России божество!», «царь-спаситель», «Тебе хвала, наш храбрый царь, хвала, благодаренье!» – демонстративно витийствовал поэт-лицеист. – «О, сколь величествен: ты явился!»
Пушкин высказал свое истинное мнение о царе в послании «Лицинию», якобы переведенному «с латинского» весной того же года. Александр 1 здесь совсем не таков, как в «куплете заказном». Он «кочующий деспот». В отрывке сказки «Бова» , годом раньше, Александр 1 – Слабоумный!
Так, бывало, верноподданные
Величали королей своих.
«Король», причастный к удушению своего отца Павла 1, не скрывает:
...искусством и неправдой
Я достиг престола шаткого...
«Самоограничения» и «ограничения» – ахиллесова пята литературного творчества вообще и гимназического в частности. Вот почему, возможно, Пушкин не печатал большинство своих лицейских стихотворений. «На кладбище... все школьнические толки...» – сказал он в лицейской поэме «Городок». С ранних лет возненавидел притеснительное ведомство Министерства просвещения. Вспоминал в записке «О народном воспитании», что литература перед Отечественной войной «столь свободная» превратилась после войны в «подавляемую самой своенравною цензурою...».
Пушкинская программа обучения подчинена опять-таки воззрениям дворянских революционеров, базируется на изучении истории, не имеющем «одностороннего» (идеологически господствующего) правления. Хотя русская история, сформулировал Карамзин, «принадлежит царю» (антиформулировка критиков монархически тенденциозной «Истории государства Российского»: «история принадлежит народу»), она должна преподаваться «по Карамзину», впервые, собственно, изложившему ее и не окончившему, так как перо выпало из его руки. Это «...подвиг честного человека». Подвиг состоит в том, что, оставляя неприкосновенными основы самодержавия, Карамзин не побоялся изобразить ужасы, в частности царствования Ивана Грозного.
Преподавать историю «по Карамзину», но под углом зрения Радищева и декабристов! – вот суть мнения Пушкина. «Особенно в нашей истории... можно будет с хладнокровием (!) показать разницу духа (стремлений. – М.И.) народов... нужд и требований государственных; не хитрить (!); не искажать республиканских (!) рассуждений...» Не клеймить «убийства Кесаря (рвавшегося к единоличной власти Цезаря. – М.И.), но представить Брута (организатора заговора против потенциального монарха. – М.И.) защитником и мстителем отечества...». За «республиканизмом», противостоящим монархизму, и Брутом отчетливо проглядывают все те же декабристы, стремившиеся не допустить к трону Николая и установить республику.
Пушкин – принципиальный сторонник изучения в школах «политических (общественных. – М.И.) наук», которые Н.Тургенев отнес в предисловии к своему трактату «Опыт теории налогов» (гонорар отдал неимущим крестьянам) к средствам воспитания. Эти «средства» надо преподносить по системе французских экономистов (популярных, отметим, среди декабристов) Сея и Сисмонди – проповедников равноправного сотрудничества, вне феодальных отношений, труда и капитала.
В записке особо затронута подготовка будущих чиновников-офицеров. Стремлением осовременить обучение вызвано намерение Пушкина сократить часы французского языка, который и без того достаточно знают, а также изъять из программы латинский и древнегреческий. «Латынь из моды вышла ныне...» – мелькнуло потом в энциклопедическом романе «Евгений Онегин».
Кардинально предложено «подавить» поместное и вообще домашнее образование, высмеянное еще комедией «Недоросль», – вытеснить «общественным». Оно «самое недостаточное, самое безнравственное...», развращено крепостничеством, на фоне которого существует.
Опять-таки Пушкин стоит здесь на позициях русских просветителей, которые отдавали предпочтение «публичному» образованию, преимущество которого еще «в соревновании» учащихся.
«Воспитание в частных пансионах не многим лучше...» – продолжает Пушкин. Абсолютно прав! Прозорливо глядел в будущее. Общественное образование возобладает в стране без малого через сто лет.
Не остался не затронутым в записке и срок общения тех, предназначенных быть чиновниками и офицерами, школяров. Удлинить его!
«Уничтожить экзамены» на чин, которые непосильны как молодым претендентам на должность, так и престарелым, закореневшим в невежестве. Указ об экзаменах (Карамзин перечеркнул его: «злосчастный»!) не оправдал себя, но отменен не был как попытка пригладить гнетущий бюрократический режим. Об этом в записке не сказано. Зато дана безоговорочно смелая отповедь царизму: «в России все продажно!»
Николай 1 поставил на полях записки сорок (!) вопросительных знаков. Даже с тем, с чем потом согласился, например, с вытеснением частного образования, не соглашался. Пушкину, по его выражению, вымыли голову. Выполняя поручение императора, Бенкендорф написал поэту, что его «правило, будто бы просвещение и гений (!) служат исключительно основанием совершенства, есть правило опасное (!) для общего спокойствия, завлекшее вас самих на край пропасти (1) и повергшее в оную толикое (большое. – М.И.) количество молодых людей (декабристов. – М.И.). Нравственность, прилежание, усердие предпочесть должно просвещению... бесполезному (?). На этом должно быть основано благонаправленное воспитание».
Император и будущий главный жандарм не заметили, что опровергают указ его величества, помеченный днем казни, в котором просвещение – основа «благонаправленности». Видно, раздумали обуздывать умы просвещением. Угрожающе подталкивали гения к пропасти. Он возразил в «Пире во время чумы»; Есть упоение в бою И бездны (!) мрачной -на краю... Беловую писарскую копию записки заложили в архив III отделения. Автограф сохранил Вяземский. Лишь спустя без малого полвека, в 1872 году, записку опубликовал исторический сборник «XIX век» (кн. 2, с. 200-218).
Не осуществилось пожелание Пушкину Вяземского: «...ты призван быть представителем... русской грамоты у трона безграмотного».
Александр Сергеевич признавался: «Мне было легко написать то, чего хотели...» Много позже, встретив младшего брата царя, Михаила Павловича, главного начальника военных учебных заведений, любимым предметом разговора которого было воспитание, писатель «успел высказать ему многое. Дай Бог, чтобы слова мои произвели хоть каплю добра», – отметил он в дневнике.
Запиской не выдавил ни капли добра. Уезжал в Михайловское после «аудиенции» «со смертью в сердце».
Вопреки адекватному восприятию происходящего Пушкиным и записки царем поколения пушкинистов объявили ее «изменой», «ренегатством», «благонамеренным подличанием», «компромиссом». Небезызвестный пушкинист Н.В.Измайлов настаивал: Пушкин -o- «посредник», то бишь соглашатель. Литератор Н.Эйдельман умопомрачительно внушал: Пушкин в записке «полон иллюзий» – восхищался царем! А. Казадеев изощрялся в журнале «Наука и религия» (1996, № 6): «официальный заказ написать нечто о воспитании» носил «характер дружеского рукопожатия. Отвергнуть такую (?) руку было, по крайней мере, нелепо...»
Однако здравомыслящий исследователь А.Цейтлин отверг всякие измышления («Литературный современник». 1937. № 1). Библиотекарь Н.А.Зиневич был убежден, что записка «окончательно отметает мысль об уходе его (Пушкина. – М.И) на реакционные.позиции» («Советская педагогика», 1937, № 2). И с этим трудно не согласиться.
Михаил Искрин
г. Москва |